Уральское казачество

Воспоминания выживших
Как же жили в поселениях – в Сибири, на Урале? В архивных данных, газетах и документах о реабилитации ответа на этот вопрос не найдешь. Воспоминания людей, прошедших через горнила испытаний, проникнуты холодом сибирских зим и болью утрат.
«На другой день мы попали в деревню Березовку, 260 км от Свердловска (нас расселяли по деревням, независимо – с одного хутора или нет). Тут назначили на работу – пилить сосны. Сажали картошку, давали 12 кг муки на рабочего и 4 кг – на иждивенца на месяц. Пекли пышки из травы, собирали грибы, ягоды, валили лес на болотах. Зимой занесет снегом, кажется кочка, а ступнешь – по пояс, еле вылазишь. А холодно – постоянно болели!
Вставали рано, работали за 10 км от дома. И бараки колхозные строили там же, ели сыроежки. Многие пытались уйти, – а ну-ка без привычки сосны валить (сосны пилить даже пил не хватало – деревья в три охвата). Но уйти не получалось дальше 260 км: нас по говору отличали – говор-то у нас казачий. Мы тоже пытались уйти, но и нас вернули. Отца в Карпинске расстреляли, потому что он глава семьи и уходить пытался, побег нам устроить.
В Сибири жили до самой войны…»[31]

Иногда создавалось что-то вроде небольших лагерей, не концентрационных, но все же… Там люди жили в ожидании своей дальнейшей участи. О жизни в одном из таких мест рассказывает Зинаида Яковлевна Корнева:
«Весной стали копать землю, картошку сажать. Инструментов не было, мужчин взрослых тоже. Так мы что придумали: натянули веревку, к ней привязали по четыре палки, и нас восемь девчат идет за этими палками. И тянем этот плужок с одного края участка, на другой. Дотянем на другой край, сядем, а там уже другая партия запрягается, идет в другую сторону. А рядом был большой шлях, и люди едут, остановятся и смотрят, как это дело делается. Дошло это до Казанки, – запретили. Потому что раньше ж мы, вроде, богатеи такие сякие на людях работали, а тут их коммунисты на людях пашут. Но вот такое у нас там было население, что взрослых мужчин не было, там ребята все делали. Потом забирали, кого там считали нужным, на Урал и в Сибирь».
Нелегко было взрослым, но детям приходилось еще тяжелее. Вот воспоминания Л.И. Бондаренко – когда она говорила о тех страшных годах ее жизни, то не могла сдержать слез:
«Почти сразу же по приезде нашего папочку арестовали и посадили в тюрьму, нам не разрешали с ним видеться, даже нельзя было ничего ему передать. В нашем поселении было много таких семей, чьих отцов посадили за решетку. И мы, вся семья и соседи, приходили к тюрьме и слушали как она «поет» – только так мы могли узнать, живы ли наши родные или их уже расстреляли.
Мой папа хорошо пел. У него был сильный и красивый голос. И когда мы стояли у тюрьмы и слушали, то среди всех голосов я услышала голос своего родного папочки. Он жив! Он был жив. Они пели строчки из лермонтовского «Узника»: «…вскормленный в неволе орел молодой…» И многие из родных различали среди всех голосов голоса отцов, родные голоса.
А потом однажды, придя туда, мы больше не услышали его голоса, и сколько мы не приходили – его голос не пел… Его расстреляли».
Смерть родителей становилась тяжелейшей драмой в жизни детей, оставалась незаживающим рубцом в нежных детских душах. Но даже остаться наедине со своим горем им не давали, пытаясь принудить отказаться от родных, каждую минуту напоминая о том, что и на них стоит клеймо «дети врагов народа».
«Я пошла учиться в школу, но мне там было тяжело: со мной никто не хотел сидеть, мне рвали тетради, кидали мои вещи по классу. Это был настоящий кошмар, я плакала каждую перемену. Как-то, во время одного из таких конфликтов, меня повели к директору школы. Я попыталась ей рассказать о том, как меня унижают, что я не могу учиться. А она поставила меня на колени и сказала, чтобы я немедленно отреклась от своего отца как от врага народа! Я закричала: «Нет! Это неправда, мой папочка никогда, никогда так не сделает! Он очень добрый! Я никогда от него не откажусь!» Этот ужас продолжался, пока я не окончила школу»[32].
Людей поставили в нечеловеческие условия, начался настоящий «естественный отбор». Мы разговаривали с теми, кто испытал на себе все тяготы того страшного времени и, несмотря ни на что, остался жив. Много ли их? Сложно ответить положительно на этот вопрос. Несравнимо больше тех, кто не смог дожить до указа о реабилитации. Да что там, многие не дожили даже до войны»!

http://fstanitsa.ru/category/menyu/gosudarstvo/genotsid/zhizn-otverzhennykh